Островский Мир и личность
Кризис
патриархального
мира
и
патриархального
сознания
остается в центре авторского внимания
и в
"Грозе". Но
в
этой
драме Островский
придает
проблеме
совершенно
иное
звучание,
рассматривает
ее
под
принципиально новым углом.
Классицистическая
"окаменелость"
персонажей
глубоко
соответ-
ствует
всей
системе
патриархального
мира.
Это
его
неспособность
к изменениям,,
его
яростное
сопротивление
любому
чужеродному
эле-
менту
порабощает
всех,
входящих
в
круг
патриархального
мира,
формирует
души,
неспособные
существовать
вне
его
замкнутого
круга.
Безразлично,
нравится им эта жизнь
или нет
- в
другой они
жить просто не
сумеют.
Герои
пьесы
принадлежат
к
патриархальному
миру,
и
их кровная с ним
связь, их
подсознательная от
него зависимость
- скрытая пружина
всего
действия
пьесы;
пружина,
заставляющая
героев
совер-
шать
по
большей
части
"марионеточные"
движения,
постоянно
подчеркивать
свою
несамостоятельность,
несамодостаточность.
Образная
система
драмы
почти
повторяет
общественную
и
семейную
модель
патриархального
мира.
В
центр
повествования, как
и в
центр патриархальной
общины,
помещены
семья
и
семейные
проблемы.
Доминанта
этого
малого
мирка
-
старшая
в семье,
Марфа Игнатьевна.
Вокруг нее группируются
на
различном
отдалении
члены
семейства
-
дочь,
сын, невестка
и
почти
бесправные
обитатели
дома: Глаша
и Феклуша.
Та же
"расстановка сил" организует и
всю жизнь
города: в
центре Дикой
(и не упомянутые
в
пьесе
купцы
ем уровня),
на периферии
- лица
все менее и
менее
значительные,
не
имеющие
денег
и
общественного
положения.
От
мира
Калинов
отгородился
столь
прочно,
что
вот
уж
больше
века
не
проникает
в
город ни
одно веяние
живой жизни.
Посмотрите на калиновском
"прогрессиста
и
просветителя"
Кулигина!
Этот
механик-
самоучка,
чьи
любовь
к науке
и страсть
к общественному
благу ставят
его
на
грань
юродства
в
глазах
окружающих,
все
пытается
изобрести
"перпету-мобиль":
он,
бедняжка,
и
не
слыхал,
что
в
большом
мире давным-давно
доказана
принципиальная
невозможность
вечном
дви-
гателя...
Он
вдохновенно
декламирует
строки
Ломоносова
и
Державина, и даже сам пишет стихи в их
духе...
И оторопь
берет: будто
не было еще
ни
Пушкина,
ни
Грибоедова,
ни Лермонтова,
ни Гоголя,
ни Некра
сова!
Архаизм,
живое ископаемое
- Кулигин.
И его
призывы, ем
идеи, его
просветительские
монологи
об
общеизвестном,
о
давно
открытом кажутся
калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ:
"Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему?
А? Ну, говори!
Кулигин. Электричество.
Дикой
(топнув ногой).
Какое еще
там елестричество!
Ну как
же ты не
разбойник!
Гроза-то
нам
в
наказание
посылается, чтобы
мы чувст-
вовали,
а
ты
хочешь
шестами
да
рожнами
какими-то,
прости
господи,
обороняться.
Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин? Кулигин. Савел
Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Дикой. А за эти вот слова тебя к
городничему..."
Ни
громоотводы,
ни
Ломоносов,
ни
вечный
двигатель
Калинову не
нужны:
всему
этому
попросту
нет
места в
патриархальном
мире.
А что же
происходит
за
его
границами?
Там
бушует океан,
там разверзаются
бездны
-
словом,
"Сатана
там
правит
бал".
В
отличие
от
Толстого, полагавшего
возможным
параллельное
и
независимое
существование
двух
миров:
патриархального,
замкнутого
на
себе
и
неизменного,
и
современного,
постоянно
меняющегося,
Островский
видел
их
принци-
пиальную
несовместимость,
обреченность
застывшей,
не
способной
к
обновлению
жизни.
Сопротивляясь
надвигающимся
новшествам,
вы-
тесняющей
его
"всей
стремительно
несущейся
жизни",
патриархальный
мир
вообще
отказывается
эту
жизнь
замечать,
он
творит
вокруг себя
особое
мифологизированное
пространство,
в
котором
-
единственном
-
может
быть
оправдана
его
угрюмая,
врачебная
всему чужому замкнутость.
Вокруг
Калинова
творится
невообразимое:
там
с
неба
падают
целые
страны,
населенные
кровожадными
народами:
например,
Литва
"на
нас с неба упала... и где был какой бой с ней, там для памяти курганы
насыпаны".
Там
живут
люди
"с
песьими
головами";
там
вершат
свой неправедный
суд
султан
Махнут
персидский
и
султан
Махнут
турец-
"Нечего
делать, надо покориться! А вот когда будет у
меня миллион, тогда я поговорю". Этот
миллион даст
Кулигину на
судилище "право сноса", будет
самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона
нет,
умница
Кулигин
"покоряется".
Покоряются,
ведя
свою тихую
обманную
игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш,
покоряется затянутый
уже
в
замкнутое пространство
Калинова
Борис.
Катерина же покориться
не
может.
Выродившаяся
в
патриархальном
сознании в
пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего личностно;
она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте-
! невших
еще
в
религиозной обрядности.
И
это
личностное восприятие жизни,
Бога,
греха,
долга
выводит Катерину
из замкнутою
круга и
противопоставляет
ее
калиновскому
миру.
В
ней
увидели калиновцы явление
куда
более
чужеродное, чем
горожанина Бориса
или декламирующет
стихи
Кулигина.
Потому Калинов
и организовался
в судилище
над Катериной.
В блестящем этюде "А судьи кто?"
В. Турбин тонко исследует тему суда в "Грозе": "Никого не хочет
судить
Кулигин. С
усмешечкой уклоняется от роли судьи
простушка Варвара: "Что мне тебя судить?
У меня свои грехи есть." Но не им
противостоять охватившему
Калинов массовому психозу. А психоз
разжигают две
мельтешащих
на
сцене чудачки: странница
Феклуша
и
барыня
с
лакеями."
Феклушины
повествования о Махнутах и людах с песьими
головами представляются Турбину важнейшим элементом поэтики пьесы: "И
глядятся друг
в друга,
будто в зеркало, два мира: фантастический и
реальный. И опять мы встречаем-
ся со сборищем монстров,
кентавров. Правда, на сей раз их причудливые
Н
фигуры - только фон, на котором, по мысли
скиталицы-странницы,
С
яснее выступает праведность суда, творимого
здесь, в
Калинове. Этот
суд затаился в ожидании жертвы. И
жертва является: в раскатах грома,
в сверкании молнии раздается
естественное, честное
слово взалкавшей
очищения
грешницы.
А что
было дальше,
слишком известно.
Где-то
в царстве
Махнутов
турецкого
и
персидского
Катерину,
может быть, помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.
Гонимая
в бездну,
в пропасть
всепроникающим, всенастигающим словом
самодеятельном
суда,
грешница
уходит
из
жизни:
"В омут лучше... Да скорей,
скорей!"'
|